Джерин Хогарт, старинная знакомая семьи Рэнд, удовлетворенно кивает и улыбается так, как умеет, кажется, одна она — самым уголком рта. Проводит пальцем по золотой окантовке на плотном картоне приглашения. Дэнни беспокойно ерзает на стуле, то берется за подлокотники, то вновь отпускает. Он действительно нервничает, и у него есть на то все причины. И в самом деле, когда твоя жизнь претерпевает столько разительных перемен, невольно начнешь тревожиться и даже медитации будут помогать через раз. Или даже того реже.
— Может, я просто никуда не пойду? — выдает Дэнни. Он, тренировавшийся годами, чтобы защищать невинных и безжалостно расправляться со злом, пасует перед обыкновенным фуршетом в честь открытия чьей-то выставки картин. Пасует, как будто ему все еще десять лет. Как будто с ним не происходило цепи невероятных событий.
— Не обсуждается, — режет по живому Хогарт. И на лице у старины «Джей-мани» написано неприятие любых комментариев по данному вопросу. И с одной стороны, Дэнни ее понимает — ей пришлось изрядно попопеть, чтобы вернуть ему право зваться своим именем, и он будет последним человеком, если вдруг сделает разворот на сто восемьдесят и ретируется из поля зрения журналистов и пиар-специалистов. С другой стороны, ему хочется малодушно запереться в безопасном месте, чтобы все эти приемы и фуршеты прошли как-нибудь без его участия. Он никак не может привыкнуть. Сменивший столько титулов и прозвищ, Дэнни сложнее всего адаптируется к этому хлесткому и холодному «миллиардер».
Джерин рассказывает, что художница, чьи работы будут презентованы на выставке, обладает сверхспособностями. Об этом теперь тоже говорят, не крутя пальцем у виска и не закатывая глаз. Все в новинку. Ладно, в конце-то концов, надо иногда показываться людям на глаза, иначе все подумают, будто Уорд сослал его за тридевять земель.
Бед обнаруживается сразу несколько. Основная, конечно, заключается в том, что Дэнни не пьет и быстро устает отказывать услужливым официантам, предлагающим шампанское. Вторая — в том, что он не помнит марку костюма, и теряется, когда девушка-репортер задает ему этот вопрос возле входа в зал. Тем не менее, он как-то отшучивается.
Музыканты непринужденно наигрывают попурри, разобрать которое на составляющие Дэнни не смог бы при всем желании. А вот и третья беда подоспевает. Дэнни не знает ни Глюка, ни Гайдна и не отличает Генделя от Грига. Для него все известные композиторы, знанием симфоний и сюит которых принято непринужденно кичиться в приличном обществе, сливаются в одну заунывную мелодию. Кому-то дано разбираться во всем этом сплетении нот и восхищенно вздыхать, наблюдая за яростными пассами дирижера и тем, как смычок скользит по струнам. Кому-то, но точно не Дэнни.
Картины незнакомой девушки, похоже, интересуют всех собравшихся, не так сильно, как ее таинственные способности. Она, впрочем, не стремится демонстрировать их и устраивать здесь импровизированное шоу на потеху собравшихся солидных господ и надушенных дам. И в этом желании Дэнни понимает ее, как никто другой. Как тот, в ком редко видели человека за десятком ярлыков. Даже он сам и то прячется за ними время от времени.
Дэнни думает подойти к хозяйке вечера, но этого, кажется, хочет всякий присутствующий. И чем чаще мелькает фуксиевая вспышка ее платья, тем сильнее вдруг проявляется головная боль. Может, от духоты, может, из-за чего-то еще. Девушка увлечена разговором с кем-то, локтя Дэнни касается другая гостья. Одна из деловых партнеров «Рэнд Энтерпрайзес». Она говорит и говорит, а Дэнни пытается слушать. И слышит. Но вовсе не ее.
Собственное сознание, простое и понятное, теперь кажется ему клубком колючей проволоки. Дэнни рассеянно касается виска подушечкой пальца и быстро опускает руку, не понимая природы этого странного, несвойственного ему жеста. Он ощущает чужое присутствие. Чужие мысли.
Он беспокойно оглядывается по сторонам, и его собеседница недоуменно прищуривается. Не понимает, откуда идут эти размышления и картинки, возникающие перед глазами. Какие-то пейзажи, стайка подростков. Как будто он против своей воли примеряет на себя чужую оболочку, чувствует на плечах тяготы чьей-то жизни. Тяготы и радости. Как будто его разум вдруг перестает принадлежать ему одному.
«Это не мое. Забери это назад и больше меня не трогай, слышишь? Мне ничего этого не нужно, пусть все вернется на круги своя», — думает Дэнни и тянет узел галстука. Ему становится тяжело дышать, и он кивает на предложение дамы напротив принести воды.
«Я не понимаю. Пожалуйста, пусть это закончится».
Даже привычные мысли об одной из семи небесных столиц не успокаивают. Напротив, образ светлого зала с полом, выложенным мрамором, где Дэнни некогда сражался против лучшего друга, смазывается, перетекая в иные декорации. Мебель темного дерева, ряды книжных полок. Он ни разу не бывал здесь, так отчего же думает об этом? Отчего слышит и чувствует то, что не должен? Дэнни не знает, как избавиться от этих ощущений, стискивает прохладные стеклянные стенки поднесенного стакана и судорожно глотает воду. Дама рядом смотрит на него с участием, а сама размышляет в это время о том, не расстегнулось ли ее платье. Буквально вталкивает эту мысль в его несчастную голову, и он не знает, что с ней делать.
— Платье в порядке, — заверяет ее Дэнни, прежде чем выронить опустевший стакан. Стеклянные брызги весело разлетаются в разные стороны.
«Оставь меня. Оставьте меня все», — бегущей строкой проносится в сознании. В чьем?